ЖЗЛ

СЕРГЕЙ СУМИН

Поэт, эссеист, литературный критик, главный редактор литературного альманаха «Графит», организатор и куратор поэтических фестивалей и других литературных событий Тольятти.

Сергей Сумин живёт и работает в Тольятти, чей «градообразующий» облик определил ВАЗ, городе-музее советской эпохи времён расцвета отечественного автомобилестроения. Пустые улицы с блочными домами, украшенными мозаичными панно. Космос советского прошлого устремлён в «светлое будущее» готовой к старту ракетой, которая вот-вот прочертит воздушный след в облупившемся синем небе из смальты. Границы настоящего едва удерживают распадающийся пейзаж города... впрочем, в нём никогда не было и не могло быть ничего пограничного, никаких потусторонних башен, шпилей, каменных мостов-арок, «сладкой жизни» старых кварталов, домов с мезонинами, фамильных библиотек с кабинетами. Откуда они? Вот и Василий Васильевич Розанов, в эссе из цикла ЖЗЛ видит далёкие, желанные берега жарких стран, и где? В нетопленом классе елецкой гимназии, за окном которой серый, бесконечный день, и больше ничего. «Он хотел подумать об этом ещё, но вовремя спохватился», - почти хармсовская интонация могла бы подтвердить иронический подтекст, но этого не происходит. Потому что, в сущности, в этих эссе нет ни удивления, ни печали, ни иронии, как нет их в музыке ветра, тихо падающем снеге. Присутствие внутри тишины не требует большего, чем оно само. Регистрация этого состояния не требует слов, превышающих слова. Желанные берега в сером дне, озеро Уолден, в котором отразилось синее небо с воздушным следом, возникают на границе слов, в промежутках, где творится мир, где прошлое и будущее и есть настоящее.


О.С.

 

Эпизоды жизни замечательных литераторов, не претендующие на фактическую достоверность, но исключающие чистую фантасмагорию и содержащие скрытое авторское восхищение.

Петер Хандке

(1992 год.)

Он и сам не мог себе объяснить, для чего так долго пробирался в эти пустынные места, почти лишенные признаков присутствия человека. Возможно, причиной тому была какая-то тайная боль или давнее воспоминание, потеря ориентира или смутное ожидание встречи… Что-то само позвало его в путь.

Купив билет на небольшой теплоход, он еще долго стоял внизу, не решаясь подняться на борт, и только перед самым отплытием, когда вахтенный матрос сообщил в рупор о начале движения, шагнул на лестницу. Когда же он оказался на корабле, то почувствовал, что все внезапно пошло само собой, как бы без его участия. Вода расступалась широкой лентой слева и справа по бортам, а сентябрьское солнце приятно грело плечи. Взгляд писателя, постепенно пропитываясь долготой и обширностью видимого пространства, приобретал прозрачность. Ровный лазурный свет царил везде, а скалы вдали казались высеченными прямо из воздуха. Вскоре, примерно через полчаса, можно уже было разглядеть деревья, которые росли на вершинах гор – теплоход заходил в тихую бухту.

«Вот я и дома» - внезапно подумал Хандке, и удивился этой простой и точной мысли. Когда он и еще пара десятков человек спускались вниз, он понял, что это действительно начало. Только чего? До деревянных строений туристической базы нужно было еще пройти метров 300 по лесу. Он с удовольствием побрел по тщательно подметенной дорожке, поднимавшейся на невысокую гору.

Писатель медленно шел вверх и вдруг увидел: остановившийся воздух. На мгновение не было больше ничего и вдруг, почти сразу – пространство. Воздух пустел, вечерел, наливался синью и дрожью, чтобы потом почти по-женски, ласково и спокойно, стоять в отдалении во всем своем непререкаемом блеске. Тишь смешалась, раздался крик какой-то птицы, даль угасала и уже не казалась такой чистой, она тускнела, становясь отрывком из какой-то далекой музыкальной фразы, звучавшей здесь, безусловно, задолго до его появления.

Хандке почувствовал, что новая, неведомая ему эмоция рождается в нем именно сейчас и она вливает в него неизвестные ему силы. Писатель остановился и увидел некий узор, образованный двумя переплетенными ветками сосен и этот узор продолжал и длил это новое ощущение значимости и подлинности всего вокруг. Он никогда не думал, что можно так сразу, за несколько минут, полюбить незнакомый ландшафт, линии горизонта, небо над скалами. Тем не менее, он глубоко чувствовал ласку большой воды, строгую величественность северного воздуха и сразу же к нему пришло ощущение единства со всем неторопливым строем жизни. Перед лицом немыслимого и скрытого богатства этого уголка природы, так щедро разрешившего ему войти, его пронзила радостная мысль, что ведь и он богат, бесконечно богат и счастлив, и теперь уже надолго, надолго.

Генри Торо

(озеро Уолден, 1848г.)

После долгой, почти трехчасовой пешей прогулки Торо вышел к узенькой вертлявой тропе, протоптанной, по-видимому, очень давно, ибо она уже почти полностью заросла высокой травой. Поднявшись на самую вершину холма, он бросил взгляд вдаль. Прекрасный день – все вокруг подернуто легкой дымкой, а горизонт кажется совсем близким. Философ посмотрел влево и увидел, как на расстоянии нескольких миль видны силуэты лесистых холмов и долины, над которыми стоит туман. Июль был чудесен, и трав и ягод было в изобилии.

Спускаясь по тропе, он нашел заросли дикорастущей малины и с удовольствием отведал несколько горстей лесной сладости. Однако, нужно было возвращаться в свою хижину – солнце уже начинало клониться к закату, а до дома еще не меньше часа ходьбы. Он поднял с тропки свой холщовый мешок и начал спускаться с холма.

«Сколько же раз нужно повторять моим соотечественникам самоочевидную истину о том, что цивилизация должна сосуществовать в гармонии с природой» - размышлял Торо по дороге к уолденской хижине. «Люди не могут не замечать, что утрачивают свой внутренний центр, забывают о наличии духовных законов. Почему они мирятся с этим? Неужели люди – всего лишь рабы своего желудка? Цивилизация делает нашу жизнь комфортной, но низменной. Взгляд горожанина не проникает дальше поверхности вещей, он дал поглотить себя иллюзорности мира, перестал думать. Лишь здесь, на лесном озере, можно вспомнить, кто мы такие. Я, например, ушел в лес за тем, чтобы смотреть в лицо не сиюминутным, а настоящим, подлинным вещам мира. Эти вещи действительно существуют, в отличие от принципов современных хозяев мира. Я хотел почувствовать, что жизнь драгоценна и величественна. Мне кажется, я это почувствовал».

Роберт Вальзер

(1923 год)

Он дрожит всем телом на тонком матрасе в холодной мансарде небольшого домика на окраине города Биля. Писателю Роберту Вальзеру холодно, он никак не может согреться, ведь уже ноябрь, а из теплой одежды у него только один, подаренный старшим братом, свитер да плащ в мелкую клетку. В этом маленьком швейцарском городке у Вальзера никого нет, он одинок здесь, забыт, брошен, однако у него есть нечто, чего он никогда не оставит – его тетради и маленький карандаш. Все его знакомые признают – у Роберта необыкновенно красивый бисерный почерк, и он пользуется им, занося в свои тетради зарисовки, сценки и стихотворения - в общем-то все, что он увидел за день.

Сегодня холодный день. Почти невозможно согреться, в комнате едва-едва выше ноля по Цельсию, а хозяйка дома давно не разговаривает с ним. Все его друзья и родственники остались далеко, в другом городе. Вальзер сам оставил их, не дав никаких внятных объяснений. Просто он должен сейчас быть здесь, должен наблюдать за живой жизнью, должен писать, узнавать нечто важное. Конечно, люди нужны писателю, но еще больше ему нужно расстояние от людей, расстояние от мира, право свободного перемещения. Но почему? Зачем?

Он явно не может нам сейчас ответить, ему холодно на этом матрасе в маленькой мансарде на окраине Биля. Он дрожит всем телом, свернувшись, будто ребенок в крохотный комочек, прижав ноги к животу. Надо бы накрыть его теплым одеялом, надо бы накрыть, но некому…

Франц Кафка

(Прага, 1915 год)

Франц встает с кровати и тихонечко, на цыпочках, медленно проходит по лакированному паркету коридора второго этажа дома его родителей. Ему, по-видимому, кажется, что так он сможет сохранить блаженную ночную тишину хотя бы еще на час. Однако, все это тщетные предосторожности. Вот где-то внизу грохнула ставня, через минуту – другая, кто-то настежь открыл окна, на кухне – внезапный треск масла на сковородке, а в соседней комнате слышен громкий кашель. Кафка останавливается и застывает на месте. Он уже понял, что наступило утро, новый день зачался и ему необходимо теперь, как всем другим людям, искать варианты его развития, работать, ходить по улицам родной Праги, наблюдать или записывать увиденное. Да, надо вновь учиться находить опору не в полном безмолвии, а в повседневных действиях, пусть лично ему и не нужных, но наполненных, наверное, каким-то большим, неизвестным ему смыслом.

Франц медленно разворачивается, и бредет к ванной комнате, всем своим видом говоря - что делать? - мои страдания еще не прекратились. Да, ему пора собираться и идти на службу, что он с явной неохотой и делает.

Василий Розанов

(1891 год)

Василий Васильевич взошел на старую, чуть потрескавшуюся от ветхости кафедру, сурово оглядел класс, велел намочить дежурному гимназисту тряпки для доски и разрешил классу садиться. Ученики 5 класса Елецкой гимназии сели за желтые, давненько не крашенные парты и уставились в свои книжки. «Пятый урок, господи, еще два и домой» – с горечью и усталостью подумал Розанов и зачитал задание на этот урок. «Реки и горы Южной Америки». Ученики зашелестели страницами учебника, ища нужный параграф. «Серафимович, пожалуйста, вслух!» – сказал учитель и сел за широкий, заваленный учебниками и тетрадями, стол. Серафимович запричитал на одной ноте новую тему, немного перевирая названия и торопясь. Василий Васильевич не стал останавливать ученика и исправлять его чтение, ему вдруг захотелось уплыть в этот серый апрельский день куда-то далеко-далеко, в Грецию, в Египет или на Кавказ…

«Как же узко и некрасиво мы живем, ничего не видим, ничего не замечаем, а огромный красочный мир только и ожидает, чтобы мы обратили на него свое внимание» - подумал писатель. Он хотел подумать об этом еще, но вовремя спохватился. Серафимович уже дочитывал параграф, и учителю Василию Васильевичу Розанову нужно было вести урок дальше.

Итак, кто назовет нам горы у реки Амазонки? Вопрос повис в классе на долгие две минуты. Розанову пришло в голову, что у позднего Лермонтова есть несколько абсолютно восхитительных описаний кавказских гор, которые, может быть, даже лучше пушкинских, и он захотел вслух процитировать эти стихи, но внезапно понял, что сейчас урок географии, а ученики, скорее всего, не поймут его.

Подождав еще минуту, он повторил вопрос, немного повысив голос и глядя прямо в равнодушные лица гимназистов. Еще раз - какие реки и горы находятся в Южной Америке?

***

в печальной перспективе леса
как вкус последнего эспрессо
харизматичный господин
выходит навсегда один
в зеркальных комнатушках рая
стоят наследники, играя
то в шашки, то в гречишный мед
но выйдет все наоборот
в просторных коридорах леса
стихи, не знающие веса
летят свободно, наизусть
они растают (ну и пусть)
в немолчной тишине рассвета
мотивы, слышанные где-то
вплетаются в далекий гул
но сочинитель их уснул

***

мне видится огромная картина
на ней – обыкновенная равнина
бежит по полю бледный человек
и падает на бесконечный снег
потом встает, оглядывает поле
нет никого, одна тоска и воля
и только небо загляделось вниз
мы ощущаем истину как приз
один лишь автор тишиной доволен
но изменить он ничего не волен
все было создано задолго до него
и человек не видит никого
есть иллюстрация – огромная равнина
покрыта снегом, пробегая мимо,
глядит на нас усталый человек
повсюду - поле, бесконечен бег

Комментировать